Уже в первом классе Елена Ожиганова поняла, что в балет ее не возьмут:

И тогда она стала драматической актрисой.

На сцене Камерного театра в Челябинске она впервые мелькнула в роли Химки в «Женитьбе Бальзаминова». Мелькнула, но запомнилась.

Потом была тетя Клава в «Уроках музыки» Л. Петрушевской. Эффект натуральности этой тети Клавы поражал.

Это не было актерской работой в полном смысле, не хватало точного отбора деталей, подробностей. Но искренность и свежесть актерских реакций подкупали. Было непонятно: то ли она играет какой-то типаж, то ли саму себя.

Но амплуа определилось: соседка, подруга, персонаж некоего плотно заселенного социума. Потом была Зина в спектакле «Женщины всегда смеются и танцуют» по пьесе О. Мухиной. А в «Феличите» такой странный персонаж, родом из актерского капустника — клоунесса, которая, работая уборщицей, в душе ощущает себя балериной…

Я решила разыскать Елену Ожиганову, но оказалось, что у нее нет телефона. Я подумала, что это, наверное, такая специально задуманная оригинальность, побег от цивилизации. Сейчас ведь все больше появляется людей, которые не смотрят телевизор или газет не читают. Наконец, мы встретились.

— Елена, а почему у вас телефона нет? — спросила я.

— Потому что я в общежитии живу.

— Так вот откуда родом ваши тети Клавы, соседки…

— Меня окружают ходячие персонажи. Эти люди, с которыми я живу бок о бок, мне очень дороги. Конечно, у нас там все бывает. Складываются семьи, тут же они разбиваются, тут же и дети бегают. У нас есть две Аллы: одна — Алла НКВД, другая — Алла Валет. Все это дорого и мило.

— Наверное, не только мило, но и проблемно?

— Конечно, бывает, но это все настолько российское, наше, привычное…

— А что-то сохранилось в общежитии из стиля жизни пятидесятых-шестидесятых годов, когда вместе отмечали праздники, друг другу помогали?

— Все сохранилось. Соль, крупу у соседей одолжить — нормально. Если у кого-то нету ничего поужинать, накормят.

— А на коммунальной кухне к вам относятся, как к небожительнице?

— Нормально относятся. Знаете, бывает все: и стычки, и скандалы в основном на бытовой почве. Ну, вот так и относимся, по-человечески, по-российски… Я никогда не говорила, что в театре работаю, соседи думали, что учительница. У нас общежитие рабочее, все перемешано: врачи, учителя, рабочие, тут же и опойки, полубомжи. А потом по «Восточному экспрессу» дети увидели, как я сказки читаю. И вот вечером я выхожу на кухню, все замолкают. Ухожу: шу-шу-шу… Шлейф такой тянется за мной. Потом постепенно все привыкли. На Новый год, на старый, мы все собираемся в нашей кухоньке, все приносят у кого что есть. С детьми нынче колядовали, в костюмы наряжались, стихи учили. А еще был один такой момент, ну этого не описать. Когда табуретки-то все вынесли в коридор, стали готовиться, тетя Рая, которую все привыкли видеть на кухне в платке и валенках, вдруг говорит: «Щас, щас, щас!» И убежала к себе в комнату. Потом через некоторое время открывается дверь: на пороге стоит незнакомка на каблуках, с завивкой, в красивом платье и с папиросой в тонких пальцах…

— Это было красиво?

— Каждая женщина — королева, если только она сама этого захочет.

— Как народ прореагировал?

— Все зааплодировали!

— Теперь я понимаю, почему в вашем театре так любят Петрушевскую.

— Петрушевская — это поэтика подъездов, коммуналок, общежитий. А ведь мы все через это проходили и проходим.

— Елена, а писать вы не пробовали?

— Хочется, если честно. Пока некогда.

— Кто ваши родители?

— Простые люди. Отчим, который на самом деле для меня как отец, играет на гармошке, балалайке и гитаре. Мама вятская, она по комсомольской путевке поехала строить Абакан-Тайшет и осталась в Сибири одна из семьи, все родственники-то в Вятке. Мама очень добрый человек, но она строгих правил: женщина должна шить, вышивать…

— А вы умеете?

— Пробовала, но у меня не хватает терпения…

— В Российской академии театрального искусства вы закончили режиссерские курсы. Как вас Москва-то приняла?

— В первый раз несколько лет назад я приехала в столицу на прослушивание в театральное училище, но растерялась так, что ходила целый день по городу, устала безумно, даже училище не нашла, так и уехала ни с чем. Теперь-то я поняла, что значит Москва-матушка.

— Работая в театре, трудно сохранить свое человеческое достоинство?

— Это смотря как понимать. Вот если это гордыня, так лучше и не сохранять. А вот если бьют по одной щеке, подставь другую — это я, знаете, как понимаю? Нельзя оказаться грязнее того человека, который тебя бьет. Нашей труппе я очень благодарна за терпимость по отношению друг к другу. У нас все умеют терпеть и прощать.

— Елена, а как вы относитесь к современному эталону красоты: 90-60-90?

— Балдею от высокой моды, но не согласна с тем, что красота — это только ноги от ушей.

— Не возникает чувства зависти?

— Как ни странно, нет. Никогда не была худой, но с детства обожала танцевать. И уже в первом классе я понимала, что в балет меня не возьмут… Тогда я сказала себе: ну и пусть, все равно я научусь разным балетным штукам.

— Шпагат?

— В институте я садилась на шпагат и на мостик вставала. А вы «Феличиту» видели?

— Только отрывки на закрытии кинофестиваля. А что, вы там на пуантах стоите?

— Нет. Я делаю волну — рукой… Балет обожаю до сих пор, по телевизору смотрю и повторяю… Почему-то считается, что полная женщина не может быть интеллектуалкой, она может быть только полной и милой.

— По-моему, вам удается опровергнуть это расхожее мнение.

— Пышка также, как и все другие, любит, страдает. Знаете, после спектакля ко мне часто подходят полные женщины со словами благодарности…

— На самом деле пышек гораздо больше, чем моделей.

— Модель — это прекрасно, но нам-то куда деваться? Ой, я наговорила тут… Но я вот не могу быть застегнутой на все пуговицы, все рассказываю. Для меня в театре главное — зритель. Возможно, это мое субъективное мнение, но мне кажется, чем больше зрительский успех, тем меньше признание критиков. Критики всегда почему-то не в температуре зрительного зала…

…Я перевернула страницу в моем рабочем блокноте и перечитала кусок из интервью с Викторией Токаревой, который не пошел в газету. Виктория Токарева мечтала о том времени, когда снесут все бараки и коммуналки, все соцгорода. Почему-то ей кажется, что именно тогда нашим людям станет легко и свободно дышать. Наверное, надо быть очень сытой и благополучной, чтобы не допускать мысли о том, что люди могут быть счастливыми и в нашем, российском, варианте, живя большой кучей и оставаясь людьми.